приглашали по поводу состояния здоровья кого-нибудь из членов семьи великое медицинское светило (вроде сэра Эстли), ему, как и домашнему фельдшеру, надлежало послать мистеру Холлу официальное и торжественное приглашение на обед. В таких случаях мистер Холл утапливал подбородок в пышных складках белого муслина, надевал бриджи с пучками лент по бокам, шелковые чулки и башмаки с пряжками, всякими иными способами причинял себе чрезвычайные неудобства в одежде и торжественно отбывал в почтовой карете от гостиницы «Герб Камноров», утешая себя в глубине души за переносимые неудобства мыслью о том, как приятно будет помянуть завтра в домах сквайров, которых он посещал: «Вчера за обедом граф сказал…», или «Графиня заметила…», или «Я был удивлен, когда услышал вчера за обедом в Тауэрс…» Но каким-то образом все переменилось с тех пор, как доктором par excellence [8] в Холлингфорде стал мистер Гибсон. Обе мисс Браунинг считали, что это потому, что у него такая элегантная фигура и «такие изысканные манеры». Миссис Гудинаф утверждала, что «дело в его аристократических связях»: «Сын шотландского герцога, моя дорогая, не наше дело — законный или незаконный». Но один факт был неоспорим: хотя часто случалось, что он просил миссис Браун чем-нибудь покормить его у себя, в комнате экономки, — у него не было времени на всяческую суету и церемонии, сопутствующие завтраку с миледи, — его всегда охотно принимали в высочайшем кругу посетителей дома. Пожелай он отобедать с герцогом, его тут же посадили бы за стол с герцогом, случись таковой на тот момент среди гостей Тауэрс. Он говорил с шотландским, но не провинциальным акцентом. У него, как говорится, не было ни фунта лишнего мяса на костях, а худощавость всегда придает достоинство внешности. Кожа его была смугло-бледна, волосы темны, а в те дни — десять лет спустя после завершения великой войны на континенте [9] — считалось, что сочетание бледности с темными волосами придает изысканность облику. Он не слыл весельчаком (как со вздохом отмечал милорд, но ведь приглашения подписывала миледи), был немногословен, умен и слегка саркастичен. Словом, был вполне уместен даже в самом изысканном обществе.

Шотландская кровь (ибо в его шотландском происхождении невозможно было усомниться) придавала ему ершистое чувство собственного достоинства; всякому было очевидно, что к нему следует относиться уважительно, так что на этот счет он мог всегда быть спокоен. В течение многих лет блистательная возможность время от времени бывать званым гостем на обеде в Тауэрс доставляла ему мало удовольствия, так как это была лишь формальность, неотъемлемая от особенностей его профессии, никак не возвышавшая его в собственных глазах.

Однако, когда лорд Холлингфорд вернулся в Тауэрс, сделав его своим постоянным домом, положение изменилось. Мистер Гибсон там теперь действительно слышал и узнавал о многом, что представляло для него подлинный интерес, что давало новое направление его чтению. Время от времени он встречался с ведущими представителями научного мира — странного вида простодушными людьми, с чрезвычайной серьезностью относящимися к своему особому предмету изучения и почти ни слова не способными сказать о каком-либо ином. Он ощутил в себе склонность ценить и понимать таких людей и при этом чувствовал, что они, в свою очередь, ценят его одобрение, искренне и умно проявляемое. Вскоре он даже начал посылать собственные статьи в наиболее научно ориентированные из медицинских журналов и таким образом — отчасти получая, отчасти предлагая научные сведения и точные наблюдения — ощутил прилив новых сил и энергии. Общение между лордом Холлингфордом и доктором не было частым: один был слишком молчалив и застенчив, другой — слишком занят, чтобы искать общества друг друга с постоянством, необходимым для устранения того различия в их социальном положении, которое препятствовало частым встречам. Но оба получали истинное удовольствие от общения друг с другом. Каждый мог полагаться на уважение и симпатию другого с уверенностью, неведомой многим из тех, что называют себя друзьями, и это было источником удовольствия для обоих — для мистера Гибсона, конечно, в большей степени, поскольку его культурное и образованное окружение было гораздо малочисленнее. Собственно говоря, среди людей, его окружавших, равных ему не было, и это некоторым образом его подавляло, хотя причину своей подавленности он распознать не мог. Был среди них мистер Эштон, викарий, сменивший мистера Браунинга, человек чрезвычайно порядочный, добросердечный, но без единой оригинальной мысли в голове. Привычная вежливость и умственная лень побуждали его соглашаться с любым мнением, если только оно не было явно еретическим, и изрекать совершеннейшие банальности в безупречно джентльменской манере. Мистер Гибсон раз или два позабавился, заманивая викария, любезно соглашавшегося с аргументами как «совершенно убедительными» и утверждениями как «любопытными, но несомненными», все дальше и дальше, пока бедняга не оказывался в трясине еретического замешательства. Но тогда мука и страдания мистера Эштона, внезапно осознавшего, в какую теологическую ловушку он попал, его искренние упреки себе за предшествующие уступки и допущения делались так горьки, что мистер Гибсон утрачивал всякий вкус к шутке и спешил со всей мыслимой доброжелательностью вернуться к «Тридцати девяти статьям» [10] как к единственному средству успокоить совесть викария. По всем иным вопросам, кроме догматов веры, мистер Гибсон мог заводить его сколь угодно далеко, но, надо заметить, невежественность викария в большинстве вопросов не позволяла благодушному согласию привести его к пугающим результатам. Он обладал некоторым состоянием, не был женат и вел жизнь праздного, утонченного холостяка, но, хотя сам не особенно прилежно посещал своих более бедных прихожан, он всегда с готовностью откликался на их нужды — весьма щедро и, принимая во внимание его собственные привычки, даже самоотверженно — всякий раз, как мистер Гибсон или кто-либо другой доводил эти нужды до его сведения.

— Пользуйтесь моим кошельком, как своим, мистер Гибсон, — часто говорил он. — У меня так плохо получается ходить по домам и вести беседы с бедняками. Я, пожалуй, недостаточно этим занимаюсь, но я всегда готов дать вам все, что угодно, для всякого, кто, по вашему мнению, в этом нуждается.

— Благодарю вас. По-моему, я обращаюсь к вам довольно часто и делаю это без больших угрызений совести, но, если позволите, я бы дал один совет: не надо пытаться вести с ними беседы, когда приходите в дом. Просто разговаривайте с ними.

— Я не вижу разницы, — отозвался викарий с некоторым раздражением, — но, должно быть, разница есть, и то, что вы сказали, несомненно, правда. Мне надо не вести беседу, а разговаривать. И так как то и другое для меня одинаково трудно, вы должны позволить мне оплатить привилегию молчания вот